Преступления и наказания в Ровенецкой слободе
В старину слово «вор» означало вообще лихих и злых людей, включая внешних врагов. Того, кто посягал на чужую собственность, называли «тать», а саму кражу-«татьбою». Таким образом, слово «вор» когда-то обозначало субъекта более зловредного, нежели просто посягающего на чужое добро. Но, сказанное вовсе не означает, что народная этика однозначно относилась к нарушениям прав собственности. Так, в представлении крестьян, предосудительно было воровать у своих. Напротив, в отношении чужой собственности, не затрагивающей интересов сельской общины, представление крестьян было более либеральным. Мало того, кража и мошенничество становились предметом гордости, если конечно, это не касалось интересов своих.
Самовольные порубки деревьев в казённых и городских лесах народная молва не порицала, как и не санкционированную охоту и рыбалку в чужих угодьях.
Историки описывают и такой обычай, бытовавший в Области Войска Донского: в неурожайный год с целью прокормить семью, крестьянин тайно похищал с поля хлеб зажиточного соседа с намерением отдать долг «в урожайный год» даже с излишком. Нуждающийся просто брал с чужого поля ещё не обмолоченные снопы, а иногда и оставлял записку, что хлеб взят из-за крайней нужды и будет возвращён при первом же урожае.
Существовали народные приметы, связанные с надеждой на обеспечение безопасности воровства. Крестьяне верили, что укравший в ночь перед Благовещением, может целый год воровать, не опасаясь, что его поймают. Вследствие такого поверья воры старались совершить кражу именно в благовещенскую ночь, причём ценность похищенного значения никакого не имела. Случалось, что вещь, взятая тайно у соседа, наутро ему возвращалась.
Крестьяне верили, что краденная вещь обладает большими достоинствами, чем купленная. По их мнению, краденные растения быстрее принимаются, а рыба лучше всего ловится на украденный крючок. Отголоски этих суеверий дошли и до наших дней. Многие наши современницы уверены, что семена или отростки цветов лучше всходят, если их взять тайно, то есть попросту украсть.
Довольно снисходительное отношение было и к торговому обману. Считалось, что потерпевший сам виноват, если по недосмотру дал себя обмануть.
Особой доблестью считалось обмануть заезжих купцов. Словом, всё то, к чему не приложен труд, по народной этике, воровать не грех.
Львиная доля преступлений в слободе совершалась приезжими. Свои, местные, всё-таки больше считались с общественным мнением и не желали прослыть ворами, мошенниками и убийцами.
Приезжие, уличённые в преступлениях, часто подвергались крестьянскому самосуду, при этом многие подобные случаи оставались неизвестны властям. Пришельцев редко кто разыскивал.
«Обычно самосуд осуществлялся толпой с участием почти всего общества, при этом каратели по большей части были трезвы. Иногда возлияния совершались в процессе казни: описан случай, когда толпой избивали конокрада, потом отвлеклись на распитие водки, причём избитый подошёл выпить также: «Пусть попьёт, он хоть и вор, а всё христианская душа», а попивши уже и добили его». В случае обычного, незначительного воровства с мужчины снимали шапку, с бабы-платок, надевали на них украденные вещи и водили по базару.
Не только действия, затрагивающие имущественные интересы общины и её членов, становились причиной самосуда, но и не соблюдение таких обычаев, как запрет работать в великие православные праздники, запрет женщине ткать холст раннее, чем мужчины выйдут в поле пахать и другие табу. Наказания в таких случаях были сравнительно мягкими.
Зверские самосуды ожидали людей, подозреваемых в колдовстве и на-пускании порчи. Любое несчастье: падёж скота, засуха, эпидемии часто направляло народный гнев на колдунов и ведьм. Часто за этим самосудом крылось сведение личных счётов, в том числе и в семье.
Бытовали в слободе и кровавые драки, особенно по праздникам, а также на свадьбах, поминках, крестинах. Побудительными мотивами были: не ходи на нашу улицу, не гуляй с нашими девками и т.д.
Убийства и поножовщина из-за личных отношений происходили гораздо реже, чем из чувства коллективизма.
